На дне сыроежки ломаются. «Картинки» с подростками - Юрий Шинкаренко

…Хоботок, не дотянувшись до штормящего моря, замер. Стало видно, что вихревую круговерть, раскачивают какие-то иные резонансы, что хоботок тает, укорачивается и – исчезает. «Он» исчезает!

Разговор в столовой, прерванный на фамилии «Макашов», зажужжал вновь. Непосредственность лагерной жизни, да и жизни вообще – восстановилась. Правда, ненадолго: недалёкий от «Орлёнка» Форос уже готовил свои шоковые для всей страны обстоятельства; близилось 17 августа 1991 года.

Но я не о тех событиях, я о нынешнем октябре.

Когда ночь на 4 октября разнесла по всему миру телекартинки: грозовое кипение людских толп, Макашов, призывающий к штурму Останкино… когда в любой российской квартире почуялось, как пахнет тёплая кровь на холодном ночном асфальте… когда столкнулись собственная беспомощность со стихийной Непоправимостью, – тогда и вспомнился «Орлёнок». Смерч. Молчащие подростки.

Вспомнились разговоры ребят о смерче: Он рождается в грозовых тучах… Он предпочитает двигаться по руслам высохших рек… Вспомнилось их ледяное отрицание фамилии «Макашов».

Эти воспоминания ничего не добавляли к пониманию октябрьской трагедии, но делали эту трагедию символичной, образной, а значит – неискоренимой из нашей беспечной памяти.

Дай, дай, дай…

Ну, кто не знает, как запомнить цвета радуги, их порядок!

Конечно: «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан!». «К» – красный. «О» – оранжевый. «Ж» – жёлтый… И так далее. Изящная мнемоническая фраза, фраза-запоминалка.

У многих оборотов, придуманных для закрепления памяти, есть собственная судьба. Почти как у людей – с неожиданными извивами, с приключениями, со взлётами и падениями. Одна из таких мнемонических фраз недавно привлекла меня.

Когда-то бритоголовые курсанты-связисты (или их наставники) один из напевов морзянки облекли в слова, ставшие широко известными. Слова эти: «Дай, дай закурить!». Для запоминания «морзяночного дисканта» придумано много фраз, но лишь эта вошла в быт людей гражданских, и рацию-то в руках не державших. Мнемоническая фраза «Дай, дай…» стала для многих условным сигналом, обозначающим вовсе не сочетание тире и точек. Она стала значить совсем другое: свои.

Мать уходила в ночную смену, но прежде стучала по столешнице костяшкой пальца: «Дай, дай закурить!». Говорила детям: «Я вот так буду в дверь стучаться, а на другие стуки никому не открывайте!».

Влюблённый юноша шептал девушке: «Как услышишь стук в окно, вот такой – „Дай, дай закурить!“ – выходи в огород, на мостик!».

Было смешно, весело и, как зачастую у нас, несуразно. Полстраны знало этот условный пароль, и каждый считал его только своим, и каждый, даже самый опасливый, не раздумывая, распахнул бы двери, форточки и окна, выбежал бы на порог, готовясь к дружеским объятиям, услышь родное и тёплое: «Дай, дай закурить!».

Но времена меняются. Постучаться или позвонить в дверь квартиры сейчас не так-то просто. Сначала надо преодолеть металлические двери подъездов, пробраться сквозь лабиринты перекрытых стальными листами отсеков…

Каково же было мое удивление, когда я вдруг услышал, что бесхитростный мнемонический напев не умер и в наши, отчуждающие соседей дни.

– Дай, дай закурить! – разнёс как-то в ночи автомобильный клаксон. У соседней многоэтажки стояли в порхании снега молочные «Жигули» и пели весёлую оду. Оду распахнутым дверям, людской наивности, призабытой доверчивости, былым бесхитростным тайнам народа. Автомобильный сигнал, несмотря на два часа ночи, согревал, размягчал, уносил в детство…

На следующую ночь условный звук повторился. Чуть пораньше. Потом, через день, ещё…

– Вот бы узнать, что надо этому сумасшедшему «радисту»! – сказал я жене.

– А чего там узнавать! И так вся округа знает! Девочка из соседнего дома устроилась «работать»… Мас-са-жист-кой!.. Вот её и гоняют по вызовам! Приспичило кому-то, и – ДАЙ, ДАЙ ему!

А снег день за днём продолжал порхать, падать, силясь, как всегда, сделать землю светлей и чище. И в садике напротив моего дома каждое утро торчал малыш с запрокинутой головой, ловил карасиным ртом снежинки и высматривал что-то в небе. И каждый раз, в надоевшем повторении, замершего малыша тормошила за рукав ребятня:

– Не бывает от снега радуг! Спорим, что не бывает?

Повторялся банальный сюжет. Столкновение веры – и неверия. Возвышенного – и приземлённого. Чудаковатой вышибленности из жизни – и уютной адаптированности.

И сюжет этот меня не интересовал. Я уже давно понял, что движение таких сюжетов, их исход, зависит не от действующих лиц, а от наблюдателя. Кого решил в победители – тот и герой.

Меня интересовало другое. Что-то давно не слышал я от детей «радужной» запоминалки! Той самой: «Каждый охотник желает знать…».

Может, она уже и не детская вовсе?

Может, она на вооружении у тех, кто за двадцать-тридцать лет своих на земле внятно выучился лишь животно-похотливому императиву: «Дай, дай…».

Может, безоблачная запоминалка значит теперь:

Каждый – «КАРОЛИНА» («Наши девушки обслужат вас!»).

Охотник – «ОЧАРОВАНИЕ» («Очаровательные феи подарят вам незабываемую ночь!»).

Желает – «ЖАННЕТ» («Ждём звонков, господа бизнесмены, не сдерживайте своих страстных желаний!»).

Знать – «ЗВОН ЛЮБВИ» («Твои фантазии станут реальностью»).

Где… – да мало ли в нашем городе «массажных» фирм, на любую букву найдётся!

Когда бессилен киноглаз

Немые кинохроники отлично запечатлели, как граждане новоиспечённой Советской России до основания рушили «мир насилья»…

Я смотрю фильм Евгения Цымбала «Повесть непогашенной луны» (по одноимённой повести Бориса Пильняка). Всплески моих эмоций всего сильнее там, где современный режиссер использовал в перебив давние кинодокументы.

Камера дрожит, а с ней – и изображение… Резкость мечется.

Но техническое несовершенство старых кинокадров с лихвой окупается тем, что очень киногенично снимаемое. Как драматургично взвинченное движение толпы!.. Как эффектен для камеры, даже несовершенной, расстрел босых, винящихся позами мужиков!.. А взрыв Храма!..

Само действие так укрупнено, так оплакачено, что разрушительная энергетика киногероев переполняет современный кинозал и вызывает странные чувства. Они, эти чувства, – чувства ненаведённой резкости, совсем в стиле старого кино.

При однозначном отрицании того, что творится на экране, резкость гнева, который должен бы главенствовать, то и дело сбивается либо на жалость к разрушителям, либо на оправдание их, хоть и торжествующих со старого целлулоида, но сегодня униженных и оскорблённых. А вот гнев и совсем расфокусирован: я, через дымку успокоительных лет, чувствую к толпе громил и ниспровергателей… благодарность.

Благодарность? Кому? Этой толпе в слепой ярости разрушения? За что?! Да за то, что их разрушительность очевидна. И честна в своей очевидности. И предостерегающа для всех нас.

Нынешняя техника кино намного совершенней. Ей доступны оборотная сторона Луны, сложные процессы на молекулярном уровне, она может достоверно воссоздать пейзажи юрского периода, показать предстоящую колонизацию Марса… Одно ей недоступно! Ей недоступна, чаще всего, фиксация современных форм разрушительности, за тем исключением, когда берутся на вооружение старые, испытанные её формы. Современный вандализм не так очевиден, вовсе не плакатен и совсем не киногеничен. Современная разрушительность невнятна в своих проявлениях, декадансно утончена, маскировочно невзрачна – и много сложней для разоблачающего киноглаза.

На экране Стеньки Разины времён военного коммунизма сволакивают в костёрную кучу иконы. Пылает огонь. Православные святыни с их гениально-светлым видением четырехмерности мира превращаются в одномерные плоскостные головешки.

Рядом со мной сидит напряжённый мальчик в чёрном бархате и безупречной белизне хлопка. Участившееся его дыхание выдаётся движением бархатной бабочки-галстука на груди.

Воспитанный, эрудированный, разбирающийся, размышляющий, умело оппонирующий, смело анализирующий, – сейчас этот мальчик лишь на миг размыкает губы. Не артикулируя, шепчет:

– Валюта горит! Ёлы-палы, сколько баксов можно отхватить за эти иконы!

Какой киноглаз сможет передать это? Невинность юношеского облика – передаст. Безупречность манер – передаст. Сможет уловить, насколько обучены иронии юношеские губы…

И лишь к одному не готова кинокамера: запечатлеть той разрушительности, которая, пользуясь мальчиком, на миг высунул свой коготок, примериваясь к миру.

Превращения «кулачной» игры